10.09.1253, Яд неутолимый – наша жизнь 

Дата, время:
10.09.1253, вечер
Место действия:
Ланс, графство Ветто, герцогский замок
Участники:
-Генрих Бьято
- Изабель Бьято
Предыстория/суть темы:
Есть чувство адское: оно вскипит в крови
И, вызвав демонов, вселит их в рай любви,
Лобзанья отравит, оледенит объятья,
Вздох неги превратит в хрипящий вопль проклятья,
Отнимет все - и свет, и слезы у очей,
В прельстительных власах укажет свитых змей,
В улыбке алых уст - геенны осклабленье
И в легком шепоте - ехиднино шипенье. (с) «Ревность», Бенедиктов В.Г.

Вереница охотников, скорее возбужденных удачным днем, нежели утомленных долгой охотой, втягивалась в ворота Хайстрена разноцветной змеей, сопровождаемая короткими вскриками ловчих птиц и веселой перекличкой голосов. Соколы, ястребы и кречеты, уже заклобученные, и весьма этому обстоятельству недовольные, ерзали на своих жердочках, которые сокольничьи несли на пристегнутых за спиной стойках. Только Шехар, любимый ястреб герцога, сидел на его перчатке с открытой головой, то и дело нервно сжимая и разжимая вокруг его предплечья острые трехдюймовые когти, топорща угольно-черные перья и настороженно следя за всем происходящим круглыми красноватыми глазами.
Заканчивалось лето. Мягкий климат Юга позволит еще с месяц продержаться яркому солнцу и теплу, прежде чем к середине осени подступят промозглые туманы, несущие с собой уныние и хвори, но сейчас, в яркие дни месяца Урожая, расцвеченные зеленью, золотом и багрянцем, Генрих чувствовал себя совершенно здоровым, и мог позволить себе долгие охоты и поездки, которые в большую часть года были ему не под силу.
Возвращаться домой всегда хорошо. Особенно, если знаешь, что навстречу тебе выйдет самая прекрасная женщина из всех, когда-либо живших на земле. И он заранее мысленно улыбался, представляя, ее улыбку, и как яркий золотой свет угасающего к вечеру дня, облечет ее сияющим покрывалом, когда она выйдет на увитую густым плющом внутреннюю террасу.

Однако, они проехали подряд один за другим все внутренние дворы, и остановились перед массивной громадой парадного входа, но на террасе не было никого.
Легкая тень омрачила спокойное лицо герцога, когда он отдал Шехара сокольничьему, сошел с коня, и, не оглядываясь на всех сопровождающих, вошел в замок в сопровождении Гару, смуглого сухопарого аспарца, с крючковатым носом, резкими чертами лица и острым, как нож, взглядом, который вот уже двадцать лет был бессменным его телохранителем, и капитаном его охраны.
Слуги встретили герцога привычными поклонами, однако, закономерный вопрос о том, где герцогиня, не встретил никакого ответа. Кто-то беспечно пожимал плечами, кто-то тоже мотал головой, но в лице одного старого слуги, Генриху показалось странное сомнение.
Ничем не выказав зарождающегося беспокойства, он неторопливо отправился в свои покои, переодеться и освежиться после охоты, однако, беспокойство все нарастало.
Не успел он войти к себе, как в дверь постучался Ульф.
Маленький, тщедушный, похожий на крысу, человечек с вечно слезящимися, красными как у кролика глазами, исполнял в Хайстрене обязанности смотрителя и хранителя замка.
- Надеюсь, вы хорошо поохотились, Ваша Светлость? - залебезил он, пока слуга, помогая герцогу раздеться, расшнуровывал на его запястьях тугие рукава охотничьего наряда. - Как вы себя чувствуете?
- Где герцогиня? - не отвечая ни на один вопрос, и даже не взглянув на него, спросил Генрих.
- Герцогиня в добром здравии, и, полагаю очень вас ждет. - зачастил Ульф - Скорее всего, она просто задержалась, отпуская гостя, и немедленно прибудет...
- Гостя?
В лице герцога не дрогнул ни один мускул, и голос не отразил никакого гнева, но что-то в его медленном вопросе было такое, что слуга, как раз распутавший шнуровку на левом рукаве, вздрогнул, берясь за правый. Хотя, вроде бы, эти странные нотки относились к кому угодно, только не к нему.
- Какого гостя?
- Ох, простите, Ваша Светлость, оговорился. Не гостя, ведь сэр Уоррен Альдо, Ваша Светлость, один из рыцарей ее охраны, и поэтому гостем его именовать неправильно, но...
Уоррен Альдо. Разумеется, герцог его помнил. Хотя уже четыре месяца о рыцаре не было ни слуху ни духу. Сейчас заявился обратно, но чего ради? Желает вернуть обратно свое место? Или отчитаться в каких-то поручениях? В обоих случаях, с чего ради ему встречаться с Изабель, если, по идее, следовало бы дождаться его, Генриха.
С непроницаемым лицом, герцог слушал рассказ Ульфа, пересыпаемый множеством оговорок, пока слуга снимал с него жесткий охотничий наряд, и высокие сапоги для верховой езды.
Вот как. Беседовали в колоннаде, а потом в комнатке, в восточном крыле. Наедине. За закрытыми дверями. А служанка, пытавшаяся подслушать разговор "бедная девочка", как утрированно-плаксиво отозвался о ней Ульф, насмерть перепугана, хоть ничего толком не узнала. Впрочем, беглое описание того, как выглядел сэр Уоррен, выходя от герцогини, заставило его слегка нахмуриться. Этого было довольно, чтобы и Ульф и слуга переглянулись.
Слуга отправился было готовить ванну, но герцог остановил его, взмахом руки, и указал на дверь.
Все трое вышли, не протестуя, лишь Гару, скрестив руки на груди, привычно остановился, подпирая высокую, резную створку. Генрих же, оставшийся в одной рубашке и штанах, набросил поверх них просторный квезот из аспарского шелка, и подошел к высокому, от пола до потолка, стрельчатому окну, чтобы взглянуть на небо.

Предвкушение собственной, пускай маленькой, но все же победы сладко ласкало сознание, словно приятнейший коже мягкий кроличий мех. Если Уоррен сделает все правильно, совсем скоро Кэйранд преклонит колени в поминальных молитвах. А если нет… Впрочем, не может быть ошибки. Слишком много поставлено на карту, как для нее, так и для самого Альдо. Жаль будет лишать себя таких преданных рук после всего этого, но более терпеть Уоррена она не могла. Слишком много позволял себе этот мужчина в последнее время, чересчур много.
Завершение разговора с ним совершенно не соответствовала ожиданиям герцогини, и оставило в ее мыслях неприятную терпкость, заставляя изменить собственным привычкам и решениям. Вместо того чтобы спуститься во внутренний двор и смиренно ожидать прибытия мужа, до которого оставалось еще предостаточно времени, дабы она успела даже утомиться ожиданием, Изабель решила вернуться в свои покои.
Позвав Тизу, далеко уже не молодую служанку с морщинистым круглым лицом, впалыми узко посаженными глазами и такой длинной косой, что молодых девушек в Хайстрене зависть пробирала до кончиков пальцев, герцогиня приказала ей подготовить новые платье и камизу.
Она снимала с себя одежду, как змея сбрасывает ороговевшую кожу, не нужную, и более того, мешающую ей. И вместе с одеждой должны были уйти ненужные тревоги и совсем не уловимый запах мужчины, который прикасался к ней. Лишь несколько секунд длились его объятия, но этого хватило, чтобы Изабель теперь желала предстать перед мужем в новом наряде. Служанка, несмотря на свой внушительный возраст отличавшаяся приятной стремительностью, уже стояла рядом, держа в руках белоснежную камизу, богато украшенную вышивкой.
- Госпожа, Ульф сказал, что Его Светлость уже вьехали в Хайстрен. – Тиза говорила тихо, почти шепотом. Единственная служанка, которую герцогиня действительно ценила, хотела намекнуть, что Изабель уже точно не успеет встретить супруга. Герцогиня усмехнулась уголками губ, посчитав оставить без ответа фразу женщины. Весь замок знал, к чему приведет ее поведение – все внимание Генриха будет сосредоточено лишь на поисках своей жены. Порой его чувства к Изабель превращались в неуемную одержимость.
Желая поскорей закончить с собственным “обрядом” перевоплощения, герцогиня кивнула в сторону платья. Нежная ткань зашуршала, потревоженная грубыми руками служанки, смылась под ее движениями и расправилась лишь на теле своей хозяйки. Красное шелковое блио с широкими рукавами, открывающими при движении молочную кожу ее рук.
Прическу она не тронула, лишь украсила свои темные волосы такой контрастной нитью из мелкого янтаря с глубокими темными прожилками, напоминающими по цвету ее собственные глаза.
- Тиза, узнай, что там с этой девочкой, на которую набросился сэр Уоррен. – Дальнейших указаний женщине не требовалось. Если та девка действительно серьезно пострадала, то ей выплатят хорошую сумму, как извинение. Если отделалась лишь испугом, то Тиза сама успокоит девицу.
Более Изабель не нуждалась в помощи служанки. Теперь ей следовало найти супруга. Судя по тому, что в общем зале вместе с весело обсуждающими проведенную удачную охоту мужчинами его не было, герцог находился в своих покоях. Раскрасневшееся лицо Ульфа, который семенил ей на встречу, стало подтверждением догадки. Хранитель замка бросил на Изабель короткий взгляд своих мерзких глазенок, раскланялся и побежал дальше. Как же она не любила эту мышиную задницу. И дело было не столько в его противной внешности, сколько в излишней болтливости и чрезмерной услужливости ее мужу.
Проводив Ульфа взглядом, герцогиня постучала своим кулачком по массивной дубовой двери и, не дожидаясь ответа, вошла. Как обычно, ей пришлось, чуть ли не нос к носу столкнуться с Гару. Не удостоив мужчину словесного приветствия, она лишь кивнула и отыскала взглядом герцога.
- Милорд, я так рада Вашему возвращению. – Изабель присела в глубоком реверансе, смиренно опуская голову, всем своим видом показывая желание служить и повиноваться. – Надеюсь, что Шехар, как обычно, не разочаровал Вас и принес самую лучшую добычу!
Ни голосом, ни выражением лица  герцогиня не выдавала своего истинного отношения к любимому ястребу своего супруга, ведь сама птица ее недолюбливала.

Генрих обернулся к ней от окна, и уголки его губ тронула едва заметная улыбка.
Моя.
Эта женщина - моя!
Прошло почти пять лет с тех пор, как она стала его женой, и многие ли мужья могут похвастаться тем, что спустя такой срок у них теплеет на сердце при одном только виде любимой женщины. Несмотря ни на что. Даже тень слухов и пересудов о ней сдавливала виски тяжелым обручем ревности. Не один уже слуга, стражник, или даже рыцарь исчез бесследно, только потому, что герцогу показался слишком уж откровенным взгляд, которым тот провожал его жену. О нет, Бьято не устраивал семейных сцен и скандалов, и вообще ни разу в жизни не повысил голоса ни на кого, включая слуг. Его ревность душила его самого, но выражалась не в словах, а в делах, которые он совершал со все той же кажущейся флегматичностью, как и все остальное. Но от ноток, которые периодически появлялись в его тихом голосе, зачастую, тех, кто хорошо его знал, пробирала медленная, липкая, холодная дрожь, точно от прикосновения молча проползающей рядом змеи.
Не отвечая жене, герцог молча протянул ей руку, призывая подняться и подойти, а когда она приблзилась, то мягко притянул ее к себе за талию, и легко провел костяшками полусогнутых пальцев по ее щеке, отводя с лица тяжелую прядь темных волос.
- Ты прекрасна.
Словно исчерпав этим все слова, он спокойно коснулся губами ее губ, и вновь повернул голову к окрашенному закатом морю, все так же, приобнимая жену за талию.
Обращенная к простору Тихой бухты широкая терраса за высокими окнами его покоев, выходила на юг. Закат ли или восход ли, окрашивали спокойные воды в розово-багряные цвета, с запада или с востока, но дважды в день переливы цветов неба и моря были столь прекрасны, что он мог смотреть на них, не отрываясь, и не нарушая этой торжественной симфонии красоты нелепым и громоздким звучанием сказанных вслух слов.
Впрочем, сейчас безмятежно наслаждаться этой красотой мешало тяжелое, сдавливающее ощущение подспудной тревоги, которое царапало душу, как крошка, попавшая под одеяло, царапает тело, не давая уснуть. Поэтому он все-таки заговорил, хоть и не сразу, все так же глядя на море. Спокойным, до неестественности спокойным голосом, не то, чтобы спрашивая, но, скорее, констатируя факт.
- У тебя был гость сегодня...

С безмолвной радостью она приняла приглашение, без промедления поднимаясь и делая шаг к своему супругу. Словно расценивая прикосновение его рук, как поощрение, а поцелуй, как бесценный дар. Лишь шумным долгим вздохом и трепетом ресниц сопровождая касание своих губ его губами, с мольбой во взгляде, словно говоря всем видом: “Одного поцелуя так мало…”. И запоздалый ответ на столь приятные слова и ласки:
- Генрих, я так скучала… - Прильнула к мужчине, не оставляя воздуху даже шанса завладеть и дюймом пространства между их телами.
Вид с террасы открывался воистину умиротворяющий. Усталое солнце неспешно опускалось за горизонт, играя розовыми лепестками своих увядающих лучей на глади лазурной воды и небесной высоты. На фоне этого великолепия красок стояли две фигуры - мужчина и женщина, - наслаждаясь мгновениями тихого, спокойного счастья. Со стороны они выглядели, как прекрасное подтверждение многочисленным песням и стихам о любви, как эталон семейного уюта. Со стороны… И лишь Богам было известно, какими путями каждый из них пришел к сегодняшнему дню.
Ни один мускул на лице герцога не дрогнул, когда он вновь заговорил, о нет! Но по спине у Изабель пробежали назойливые мурашки, растаяв на руках, и оставив после себя неприятное колючее покалывание в пальцах. Генрих наверняка почувствовал, как напряглось тело супруги. Возможно, даже заметил недобрый блеск в ее глазах и отсутствие на лице ласковой улыбки, сменившейся плотно сжатыми губами. Смену настроения проще всего было отнести к визиту Уоррена. Вот только сейчас ее гнев предназначался смотрителю, этому противному краснобаю, ведь, без сомнений, именно он успел донести Генриху о прибытии бывшего телохранителя. В своих фантазиях Изабель уже представляла изуродованный труп и без того не блещущего красотой хранителя, перекатывающийся по песочному берегу под сильными ударами пенящихся волн. Жаль, что лишь в фантазиях… Пока не выдалось удачного момента, чтобы извести Ульфа. Можно было опорочить его и уличить в похотливом желании к своей госпоже, но мужчина был слишком трусоват, чтобы лишний раз даже взглянуть на герцогиню.
-  Любовь моя, этот “гость” никогда больше не пересечет ворота Хайстрена. А если посмеет, я лично прикажу страже хорошенько вразумить его пустую голову и с позором вышвырнуть не только из замка, но и из Мэйнстона. – Она говорила тихо, почти бесстрастно, очень быстро сумев подавить вспышку недовольства и вернув выражению собственного лица его прежний вид счастливой женщины. Той, что наслаждается одним только присутствием любимого мужчины рядом.

Мгновенное напряжение супруги не ускользнуло от герцога, по-прежнему обнимавшего ее за талию, однако, он не подал и виду, и не перебивая выслушал ее слова, после чего, с минуту помолчав, спросил, по-прежнему глядя с отсутствующим видом на расцвеченное закатом море:
- Зачем он приезжал? У тебя было к нему дело, или же он сам чего-то от тебя хотел?
Ни его мягкий голос, ни видимое безразличие не обмануло бы Изабель, которая слишком хорошо его знала, чтобы не почувствовать за этим спокойствием крепко взнузданное внутреннее напряжение. Однако, вопрос был обоснован. Если у герцогини было дело к давным-давно покинувшему двор Ланса Уоррену Альдо, то Генриху следовало об этом знать. Зато если рыцарь вернулся по собственному почину, и, мало того, своим поведением вызвал гнев герцогини настолько, что она теперь грозилась, в случае возвращения, устроить ему показательный сеанс обучения хорошим манерам, то здесь дело обстояло очень просто.
К чему оставлять вопрос "посмеет ли" сэр Уоррен когда-либо войти в ворота Хайстрена на усмотрение его собственной воли? Если кто-то был настолько неосторожен, что вызвал настолько явный гнев Изабель, и посмел навязывать ей свое общество помимо ее воли, то куда как проще, если этого человека попросту не станет. Послать по его следам кого-либо из питомцев Гару и даже трупа его не отыщут, благо, в болотистых лесах Ланса слишком много шансов у всякого одинокого путника сгинуть на веки вечные.

Ничем не выдала Изабель противоречивых чувств, которые породил в ее сознании новый вопрос герцога, даже бровью не повела, лишь перевела взгляд со степенно заходящего солнца вниз, на каменные плиты под своими ногами. Она молчала долго. Достаточно долго, чтобы не только Генрих, но и любой другой успел увериться в мысли, что дело не чисто.
- Уоррен был в Аллантаре. Он стал моими глазами в столице на время этих праздников. – Последние слова герцогиня произнесла, не сдерживая усмешки. Женитьбу Беренгара на девчонке, почти еще ребенке, она считала проявлением слабости. Эгина едва ли сумеет делом или хотя бы словом поддержать короля в силу своей абсолютной неопытности и, присущей девочкам ее возраста, наивности. Милая игрушка для утоления своих похотливых желаний.
Кольцо, которое привез мужчина из Форвуда, было абсолютно лишней информацией. Изабель много раз слышала о мастере, который делал воистину великолепные вещи, покорившие своей изящностью и аккуратной ковкой весь королевский двор, и это стало алиби для чужих любопытных ушей.
- Сегодня он поведал мне много интересного. Но после Уоррен решил, что может получить от меня благодарность не только деньгами. – Секундная запинка, по истечению которой герцогиня подняла голову в попытке привлечь к себе его взгляд. Нет, она не боялась, рассказывая супругу, что кто-то домогался до женщины, которая законом принадлежит лишь ему. Но с ревностью, как и с любыми другими чувствами, стоит играть осторожно, не допуская чрезмерного пресыщения. Поэтому слова подбирались с особой тщательностью. - Он не посмел пренебречь моим отказом и применить силу. Но, Генрих, я позволила себе вольность воспользоваться его желаниями и потешить глупые надежды мужчины на благо нашего с тобой будущего, только нашего! И поручила еще одно дело.
Она потянулась ладонью к его щеке, провела подушечками пальцев, едва касаясь кожи. Из всех мужчин, с которыми Изабель имела тесное общение, лишь этот смог завоевать не только ее тело, но и уважение. О, многие обвиняли герцога в слабости! Тот же Уоррен нередко шептал о своем желании избавить возлюбленную от слабого тела ее супруга. Но Изабель знала, насколько глупы их суждения. Сила, которой обладал Генрих, была сильнее их мечей и мускулов. Не будь они заодно, женщина бы не позволила себе роскошь оставить в живых противника сильнее себя.
– Он доставит подарок принцу Астеру и проследит, чтобы тот непременно попробовал мое подношение из аконита. А затем я избавлюсь и от наглеца Уоррена, возомнившего себя равным тебе. – Последние две фразы герцогиня тихо нашептала мужчине, почти касаясь губами его виска.

Каким бы пьянящим ни было ее прикосновение, смысл ее слов был настолько отрезвляющим, что, смуглое лицо герцога потемнело от гнева. Хотел получить благодарность не только деньгами? Посмел применить силу? Силу?! К ней?!!!
- Он посмел до тебя дотронуться? - собственный голос показался чужим, хриплым, почти неживым, тогда как горло сдавило яростью, от которой заныло в висках. Бледные губы сжались в тонкую ниточку, препятствуя вырваться сиюминутному гневу, постыдному гневу, который был бы признаком слабости. Глуп тот, кто позволяет мгновенным эмоциям ослепить себя, и управлять своими поступками. Даже в гневе следует сохранять рассудительность, и это, пожалуй, герцог Ланс умел лучше всего. Однако, пожалуй, никогда его выдержка не подвергалась такому испытанию. Он молчал несколько долгих минут, прежде чем хоть немного схлынула первая волна ярости, и ум его вновь стал обретать прежнюю ясность.
Ульф говорил, что Альдо вылетел из комнаты вне себя от злости. Стало быть, не получил даже тени желаемого. Хотя одно только его намерение стоило того, чтобы набить ему брюхо солью, и оставить жариться на солнцепеке, до тех пор, пока он не завялится заживо. Что ж, расправа его не минует. И хотя одна мысль о том, что Изабель позволила мерзавцу, возжелавшему ее, уехать живым, ради выполнения какой бы то ни было цели, жгла его сейчас как огонь, он все же дослушал до конца. И конец ее речи был таков, что заставил разом отодвинуть на второй план удушаюший приступ ревности, потому что в словах жены мелькнула страшная, чудовищная ошибка, которая грозила повредить ей. Ей!
- Ты отправила его отравить принца? - герцог медленно обхватил ее пальцы, убирая их от своего лица, но не выпустил, глядя на жену в упор, даже не спрашивая, зачем ей вдруг понадобилась эта дикая выходка. - Изабель... Тебе стоило вначале посоветоваться со мной. Знаешь, почему Астер носит маску?

Да, она добилась взгляда герцога, но это не принесло обычного умиротворения, когда принимаешь на себе восхищение любящего мужчины.  Напротив, смотря на Генриха, в его темные, глубокие как бездна глаза, в груди начинало зарождаться промозглое, свербящее чувство неуверенности.
- Если бы он посмел до меня дотронуться, то не ушел на собственных ногах… - Изабель изобразила явное омерзение от одной лишь мысли, что Уоррен мог к ней прикоснуться. И пускай ласки этого мужчины дарили ей когда-то сладостное удовольствие, сыграть чувство неприязни было не сложно. Герцогиня уже попрощалась с глупым телохранителем, к которому до сегодняшнего момента испытывала лишь пресловутую животную страсть.  Красивый мужчина с сильным телом…  И от него следовало избавиться, как от ненужной слабости.
- Беренгар захлебнется горем и станет слабее, если его старший сын умрет. – Пришлось сглотнуть подступивший к горлу ком. Что-то явно было не так. Слишком хорошо она знала супруга: он многое позволял ей и уж точно не стал бы много говорить без необходимости. Если только Изабель не допустила ошибку, просчиталась? Но где?! – Я знаю, что его лицо изуродовано, то ли какой-то болезнью, то ли жуткой раной, полученной в битве…  - Люди говорили разное, но сейчас было не время перечислять все слухи о безобразном лице главнокомандующего. А Изабель, тем временем,  уже даже не скрывала волнения, которое побудили в ней вопросы герцога. За что она переживала – собственную жизнь или их с супругом будущее – это уже другой вопрос. – Генрих, что не так? Как его рана связана с моим ядом?

Ох, Изабель! Герцог притянул ее к себе, на этот раз завладев обеими ее руками, только в кои-то веки сейчас не притягиваемый ею желанием, а глубоким стремлением защитить, словно она была маленькой девочкой, которую надо было защитить.
- Во время войны я мне довелось видеть его без маски. - заговорил он тихо, глядя в ее такие прекрасные, и такие встревоженные сейчас глаза. Да. Он видел. Во время жуткого пожара, который устроили логрийские лазутчики как-то раз в королевском лагере, к которому, в конце концов, прибились разгромленные части Ланских войск. И до сих пор помнил, как из черных клубов дыма, в которых он задыхался, чуть ли не выхаркивая собственные легкие, вдруг появилось существо, которое могло быть только демоном из Восьмой бездны.
- Часть его лица не просто обезображена, она обглодана до костей. Даже обычная рана, если она не заживает, причиняет постоянную боль, а уж открытая кость... он бы не смог жить без микстур, которые притупляют эту боль. Стало быть, он пьет эти микстуры, и пьет постоянно. Ты ведь знаешь свойства многих трав, скажи, многие ли из них обладают такими свойствами? Белена, дурман, мак, болиголов и... аконит.
Герцог говорил тихо, чуть ли не с болью глядя на жену, ни в коей мере не злясь на нее за ее ошибку, но от щемящего душу глубокого сочувствия тому разочарованию и ужасу, которое сейчас поневоле причинят ей его слова.
- Ты послала Альдо отравить принца средством, к которому тот приучен чуть ли не с раннего детства. Понимаешь?

Изабель давно уже не испытывала столь сильный страх, заставляющий тело сотрясаться от неконтролируемой дрожи, лишающий  даже элементарной возможности стоять. Единственное, что помогало ей не опуститься на каменные плиты пола  – это Генрих, держащий руки своей супруги, поддерживающий ее без каких-либо лишних оговорок…  Всегда…
Ее ума хватало, чтобы осознать все, что рассказывал муж, и сделать выводы о глупости собственных действий. Такой прекрасный план, столько надежд и такие ожидания от упоения своей победой… Все это разбилось теперь в маленькие осколки внутри нее. Как вышло, что ей не хватило ума выяснить заранее, почему этот королевский пес скрывает лицо?! А теперь… Без сомнения, принц распробует в напитке знакомое ему снадобье. А после, не остановится не перед чем, пока не выяснит имя горе-отравителя и не покончит с ним. Сумеет ли Уоррен запутать след настолько умело – нет, Изабель в этом сомневалась.
- Генрих… - Она не просто смотрела, а словно впилась глазами, отвергая любую возможность мужа отвернуться от своего лица. Да он бы и не стал сейчас этого делать. – Альдо нужно остановить! Он не должен доехать до Аллантара!
Страх, смешанный с яростью – на Альдо, на принца, будь он проклят, и на себя саму. Герцогиня сжала руки в кулаки, сильно, до боли впиваясь ногтями в собственные ладони. – Генрих!

Герцог молча обнял жену, привлекая ее к себе, и глянул поверх ее головы на застывшего у дверей Гару. Телохранитель, стоявший у двери со скрещенными на груди руками так неподвижно и безмолвно, что его можно было принять за одну из украшенных причудливой резьбой колонн, поймал его взгляд, и безошибочно прочтя в нем призыв, шагнул вперед, выходя из сгущавшейся в глубине просторной комнаты тени.
- Ты слышал? Альдо не должен доехать до Аллантара. А если доедет - не должен быть схвачен, и тело не должно быть опознано.
Аспарец молча кивнул, и вышел, беззвучно притворив за собой дверь.
Гару был одним из тех, кто чуть ли не с младенчества рос и обучался при Храме Тысячи Костей, и одним из немногих, кто пережил жестокое обучение. Храм готовил телохранителей, которым только и могли бы доверять подозрительные аспарские правители. Обучение выстраивалось не только на умении убивать, которому, в большей или меньшей степени может выучиться любой человек в любой точке мира. Выкормышей Храма отличала совершенно иная философия и мировоззрение, абсолютная, безоговорочная преданность хозяину, и совершенное безразличие ко всему остальному, в том числе, и к жизням других людей, включая собственную. Телохранители, вышедшие из стен Храма жили лишь до первого промаха, и, в случае, если опекаемый ими наниматель погибал насильственной смертью, или хотя бы получал ранение, были обязаны совершить ритуальное самоубийство. В случае же, если наниматель умирал сам, то телохранитель возвращался в храм, где посвящал свою жизнь обучению других. По окончании обучения Храм продавал своих выпускников за такую сумму, которая с лихвой покрывала содержание и обучение сотни новых воспитанников, но, несмотря на это, желающих получить такого телохранителя было всегда куда больше, чем выходило ежегодно из Костяных Ворот.
Генрих Бьято, в юности путешествовавший по всему Архипелагу, и именовавшийся в ту пору наследным принцем Ланса, перекупил право получить выпускника Храма у одного из Бадемских раджей, выплатив за аспарца меру его веса янтарем. В ту же ночь Гару принес священную клятву, и с тех пор стал бессменным стражем молодого Бьято, его тенью, и тем существом, которому Генрих доверял безоговорочно, поскольку для того была совершенно немыслима сама мысль об измене, или хоть малейшем взгляде на сторону. Трое его помощников, каждый из которых в свое время был куплен на невольничьем рынке Аспарии, и получивший у герцога Ланса свободу, и обучаемые Гару в тех самых традициях, в которых в свое время воспитали его самого, хоть и не могли в полной мере постигнуть жестокую науку Храма, но были, тем не менее вернее и преданнее любых кэрских наемников или солдат, и отправляя кого-то из них расправиться с неугодным, Гару был заранее уверен, что задание будет выполнено любой ценой, пусть даже ценой жизни исполнителя.
Когда телохранитель вышел, Генрих разомкнул объятия, обхватил лицо жены ладонями, коснулся губами ее губ, и произнес тихо:
- Не тревожься. Но, ради всех богов, почему тебе пришла мысль избавиться от Астера? Ведь не просто же так?

Сейчас было не важно, что Альдо перед своей смертью может поведать Гару об особых отношениях с герцогиней. Она подозревала, что бывший телохранитель, опьяненный своим похотливым желанием в купе с ненавистью к герцогу, может сболтнуть лишнего убийцам, лишь бы доставить себе удовольствие напоследок. Не исключено, что для ее мужа Гару и сам постарается выбить подробности из Уоррена. Плевать на все, лишь бы не осталось нитей, способных привести за собой к ней.
- Я знаю, что Гару все сделает… - Проговорила вслух этот неоспоримый в отношении аспарийца факт, чтобы быстрее суметь отвести собственное волнение. Окончательно успокоиться она сможет лишь когда ничего более не будет грозить – ей… и Генриху. Именно он своими словами, взглядом, прикосновениями помог супруге окончательно расслабиться. Герцогиня разжала руки и опустила взгляд. На каждой ладони белели по четыре коротких полосы. Глядя на них, Изабель с досадой отметила, как некрасиво сейчас выглядят ее руки. Благо, что через несколько минут этих следов маленькой истерики не останется.
И вновь вернула все свое внимание к супругу, готовясь ответить на вопрос. Лишь глупые люди делают что-то просто так…
Ее лицо более не выражало тревогу. Она взирала на герцога со столь искренним уважением, даже восхищением, и эти чувства должны были придать убедительности словам герцогини.
- Генрих, мне опостылела мысль о том, что ты должен приклоняться перед Беренгаром – этим узурпатором! Пусть кто угодно ползает перед ним на коленях, только не ты! - Она медленно покачала головой, в последних трех словах темной тенью проступили не только грусть, но и злоба. – Разве смерть принца Астера не сыграла бы тебе на руку? Беренгар навряд ли спокойно переживет смерть сына, его дух на некоторое время прибывал бы в смятении. К тому же, одним ударом, кэрская армия лишилась бы и своего главнокомандующего. О, второго такого же свирепого пса Авенмор не сумел бы найти. А новому потребовалось время, чтобы завоевать уважение и принять командование.
Герцогиня внимательно следила за супругом, ища хотя бы малейшее изменение в его взгляде или выражении лица от ее слов.
- Ты – урожденный принц Ланса! – Рука супруги мягко опустилась на грудь герцога. – И я лишь хотела подтолкнуть тебя вернуть себе все, что должно принадлежать тебе по праву.
Молчание длинною лишь в пару секунд. Насколько бы не был мудр и дальновиден Генрих, в первую очередь он - мужчина. И сейчас этот мужчина наблюдал, как красивая женщина перед ним опускается в нижайшем поклоне, почти становясь на колени. Женщина, всем своим видом демонстрирующая, что готова принять от него не только любовь и ласку, но и наказание.
- Мой король, простите, что позволила себе совершить столь опрометчивый поступок без Вашего ведома.

Герцог молчал, слушая супругу, глядя в ее чудесные глаза, внимая голосу, глубокому, грудному, теплому голосу, который заворожил его с первой же встречи, пробудив в нем впервые в жизни жажду обладания. И не столько обычным физическим влечением, нет. Он возжелал ее целиком, и это касалось не только ее ложа, но и ее души, ее взгляда, ее мягких прикосновений, ее голоса. Она была первой женщиной на земле, которая помимо постельных утех могла подарить ему и нечто большее. Первой, голос которой он слушал как слушал мерный рокот волн и песни ветра, первой, чье общество не тяготило, а дополняло его самого, первой, чье даже присутствие рядом приносило в мир гармонию и полноту. В своей жизни Генрих Бьято желал, и получал многих женщин. Красивых, умелых, страстных, таких было много. Но любил - лишь одну.
Именно поэтому ее слова, слова которые он не стал бы слушать ни от кого другого, слова, которые были выражением его собственных, часто возникавших на протяжении многих лет мыслей, причинили ему странную боль, мучительную, и одновременно сладкую, потому что были для него проявлением доверия, куда более ценного чем даже ласки и объятия, ибо что если не глубокое доверие является подлинным свидетельством любви.
Он стоял молча, даже когда ее ладонь легла ему на грудь, породив глубоко в сердце сладостный отзвук, который издает туго натянутая, готовая лопнуть струна, молчал и тогда, когда она склонилась в поклоне чуть ли не до земли, молчал при звуке слов "мой король" отозвавшиеся в его сердце новым уколом глубокой сладкой боли. Молчал, чувствуя как теснит грудь давно, глубоко забитое в душе волнение, словно сдавливая сердце и пробуждая одновременно и страсть, и восхищение, и пронзительную тоску, которой неизменно сопровождались подобные мысли. И наконец, молча отвернулся, чувствуя, что сейчас необходима передышка, несколько глотков напоенного ароматами цветущего сада воздуха, чтобы успокоить это волнение, и вернуть ясность мыслям.
Герцог сделал шаг к окну, и положил ладонь на витую колонну, изукрашенную причудливой резьбой, не то в попытке найти надежную опору, не то в бессознательном стремлении позаимствовать у прохладного камня его спокойствие. И заговорил, лишь спустя несколько мгновений. Тихо, словно это были не слова, а сами собой озвученные мысли.
- Ты полагаешь, я не думал об этом, Изабель? Думал. Думал многие годы. С того самого дня, как над головой моего отца задвинули крышку саркофага. Думал о том дне, когда он склонил колено, о том, какая горечь была тогда в его глазах. То были горькие дни. Я никогда не был воином, но даже мне в ту пору казалось, что если бы он этого не сделал, может и лучше было бы для всех нас умереть, стоя на ногах, чем жить, склонив колено. Но теперь... Став главой Дома, с полной ответственностью за моих братьев, за племянников, за тебя... за все те поколения дома Бьято, которые благодаря тому, что он принес в жертву свою гордость - могут наслаждаться этим чудом, и радоваться жизни... я не мог позволить себе неосмотрительности. Я избрал для своего дома путь медленный, но надежный, если боги позволят мне прожить довольно лет, чтобы пройти его до конца. Хотя, не скрою, ни воспоминания, ни горечь моя от этого не стали меньше. Ты полагаешь меня трусом?

С другим мужчиной, будь то граф Рутланд или тот же Альдо, она бы не стояла теперь поодаль, подталкивая не только словами, но и своими прикосновениями  к черте, перешагнув через которую, не останется возможности стушеваться и передумать. Прильнула бы, не позволяя расстоянию прервать паутинку из лестных слов, которые не следует произносить громко, а шептать исключительно на ухо, из ласковых прикосновений, способных пробудить желание и затмить голос рассудка. Большинство мужчин сдавались быстрее под возбуждающими прикосновениями нежных женских рук, и этому было простое объяснение – все они видели перед собой только красивое тело, не особо заботясь о том, что твориться у этого тела на уме. А женщинам, подобным Изабель, не лишенным мудрости и хитрости, это было лишь на руку. Она тешила их мужское самолюбие, молча надсмехаясь, но при этом почти всегда добиваясь задуманного.
Но с Генрихом все было иначе. Следом за герцогом она подошла к окну, но встала поодаль, на расстоянии вытянутой руки. Его слова убедили Изабель, что в мыслях супруга взросли сомнения, словно растревоженная старая рана.  И теперь герцогине оставалось лишь аккуратно, не допуская излишества, взращивать их в отчетливо сформулированное желание. Его желание.  
- Я никогда не считала тебя трусом, Генрих. Ты опасаешься за будущее нашей семьи и своего лена. Эта ответственность, забота, но не трусость.  Любовь моя, мой господин, я последую за тобой по любому пути, даже если не буду уверенна в его правильности. Все это – губы, глаза, и сердце, - все лишь твое, слышишь? Если ты скажешь встать на колени, я встану. Перед Беренгаром или кем-то другим – не важно. А скажешь – умри, я выполню и это.  – Выражение лица герцогини, ее взгляд и голос должны были выражать любовь к Генриху, но не заставляли трепетать  собственное сердце. Чувства женщины были отстраненными. Возможно, пройдя свой жизненный путь иначе,  Изабель и правда полюбила своего супруга, ведь за эти годы он успел доказать, что как никто другой достоин любви и преданности. Но ее душа желала большего…
- Единственное, в чем я убеждена – если ты не сможешь вернуть нашему королевству независимость, то этого не произойдет уже никогда. И сын за сыном, поколение за поколением, дети Ланса, наши дети, будут становиться на колени.

Ну как может этот чудесный голос, это пьянящее ощущение от речей любимой женщины причинять такую боль. Тупую, давнюю, словно ковыряющую в старой, незаживающей, с намозоленными, обросшими "диким мясом" краями. Генрих помнил. Помнил все. Зрелище отцовской короны его, в общем, не слишком-то прельщало, ведь, если на то пошло, сейчас его положение было не хуже того, что было у отца и деда, когда те именовались королями. Та же земля, те же доходы, та же власть. Под защитой королевской армии уже не приходится беспокоиться ни о набегах норкингов, ни, что важнее всего, о близком соседстве с Логрией.
Но вот одна картина, упорно стояла перед глазами, отец, так гордившийся тем, что удерживал независимость Ланса между двумя сильными государствами, отец, склонивший колено перед собственным зятем, и положивший свой меч к его ногам.
Так ли нужна была им эта независимость. В юности он не слишком задумывался об этом. И благодаря тому, что рациональное звено всегда было в его размышлениях сильнее эмоций - пожалуй не задумывался бы и сейчас, ведь по всем объективным данным положение его было куда спокойнее и удобнее чем было, скажем положение Ланса еще каких-нибудь десять лет назад, положение маленького королевства между империей и королевством восьми держав, положение летучей мыши между птицами и мышами.
Он бы не задумывался. Но Генрих глубоко и искренне любил и уважал своего отца, который был на его взгляд достойнейшим из людей, которые когда-либо ходили по земле. Король Ланса умер,  сняв свою корону. И последнее, что сын услышал от него - было "Прости меня".
Умирая, он просил прощения за то, что сделал, за то, что склонился перед силой, за то, что выпустил из рук корону своих предков. И хотя теперь Генрих прекрасно понимал, что у него не было другого выхода, что на кону стояло само по себе выживание их рода, все равно мысль о том, что отец умер от горя и тягот своего отречения травила душу точно ржавчина.  
Если бы это было действительно возможно. Поднять Ланс с колен, снова получить независимость, и гордость называться своей, своей страной. Тогда... тогда не стыдно будет там, за Порогом встретиться с отцом, когда придет и его, Генриха час, пойти за Нит на Суд Богов.
И тогда его душа, возможно обретет покой, и гордость за то, что сын вернул их дому то, что он был вынужден выпустить из рук.
Сладостные мечты.
Сладостные. Несбыточные. О, до чего же это глубокое счастье, хотя бы на миг представить себе такую ослепительную возможность. До дрожи, до сдавленного от волнения дыхания.
Только миг...
Теплый, пахнущий сырой землей, мокрыми листьями и свежестью ветерок пахнул в окно, всколыхнул его волосы, коснулся висков холодным дыханием, со странной ясностью дав понять герцогу, что несмотря на неподвижность лоб еще и виски покрылись мелкими редкими каплями холодного пота.
Боги, боги. Что она говорит. Верит ли в то, что говорит.
Пронзительная тоска, причины которой он бы затруднился обозначить, отозвалась в душе как голос натянутой до отказа струны на мгновение до того, как она оборвется.
Генрих молча протянул руку, привлек к себе жену, и обнял, опуская голову так, что коснулся дыханием ее обнаженной шеи.  Страшное, прекрасное и жестокое обещание она ему дала, дала словами и голосом, от которого по всему телу прошла дрожь.
- Я люблю тебя.
Это было все. Ни словом он не прокомментировал ее слова, потому что вначале надо было вновь прожить их самому. Прожить, понять, овеществить в слова и сформулировать про себя всю их суть, предметно и по полочкам, не торопясь, прежде чем будет готов обсуждать вслух то, что подспудно ворочалось давным-давно в его сердце, и неожиданно подняло голову, разбуженное ее словами. Но прожить - с ней, потому что без нее каждый вздох не имел никакого значения.

Такие простые слова… Слова, которые многими веками дарили друг другу влюбленные. Слова, которые произносились громко, в порыве юношеской, такой горячей и нетерпеливой страсти. Они  произносились и  сдержанно, подкрепленные долгими годами и опытом, проверенные не только лишь радостными днями, но и жизненными злоключениями. О них слагали песни сладкоголосые менестрели. Их воспевали  в  своих верлибрах мечтатели-поэты.
Я люблю тебя.
Каждый раз звук этих слов тешил Изабель, подтверждая  ее красоту и власть над мужчиной,  приятно щекоча самолюбие. Она и сама столько раз  шептала своим мягким, бархатным голосом: “Люблю тебя”.
Но сегодня она испытала боль от этой фразы, докучливую боль.  Словно жужжащая муха запела над ее ухом своим противным тоненьким голоском, не вызывая никаких других эмоций кроме раздражения и желания ее немедленно прихлопнуть.
Рука супруги гладили Генриха по волосам, перебирая прядки жестких волос, убеленных сединой, так мягко и ласково. Но взгляд ее темных глаз, поверх его плеча, сейчас не выражал ничего. Пустой, отрешенный, словно у мраморной статуи. Понимая, что ни Генрих, ни его преданный Гару сейчас не видят выражение ее лица, герцогиня позволила себе расслабиться на несколько секунд. Она ранила герцога сказанными словами и хорошо это понимала. Когда он приблизился, герцогиня успела заметить проступивший пот на его лице. Если бы кто-нибудь знал, сколько еще боли собирается она ему причинить. Чувства Изабель к своему супругу – уважение и привязанность,  те чувства, что он годами взращивал в ней своими поступками и отношением, как к равной, вот причина той нервирующей боли. И отмахнуться от них оказалось не так-то просто.
Он обращался к богам, вопрошая о долгих годах жизни. Но сколько еще лет отвели эти боги слабеющему от болезни телу? И какая судьба ждет Изабель после его смерти? Надеяться на доброе отношение его младшего брата не приходилось – он никогда не проявлял к ней симпатии, либо действительно недолюбливал, либо завидовал, взирая на красивую жену Генриха. А возможно, и то и другое.  В любом случае, она не собиралась завесить от чьей-то милости!  
Годы не щадили и ее саму… Хотя природа была весьма добра к герцогине, наградив ее не только красивой внешностью, но и замедлив старение. О, для своего возраста Изабель выглядела великолепно. Но все же изменения были - опущенные уголки рта, мелкие морщинки в уголках глаз и на шее. Время не остановить и, возможно, уже скоро она потеряет всю свою привлекательность - ее личное волшебство, могущественное оружие. И что тогда? Даже мысль о том, что она превратится в седую старуху, лишится внимания, желаний, подобия богини во взглядах мужчин, вызывало не просто страх, а настоящую панику.  
Она не может сохранить красоту, зато может оставить за собой власть. Но для этого нужно пожертвовать чужими жизнями. Множеством жизней и, возможно, еще одной… Самой важной.
Но вначале, нужно было убедить Генриха “подняться с колен”.
Спустя несколько минут молчания, Изабель глубоко вздохнула, стремясь тем самым избавиться от щемящего чувства в груди, и, наконец, закрыла глаза.
- Ты – вся моя жизнь. – Она прижалась своей щекой к лицу мужа, кожей ощущая тепло и покалывание от его щетины. Как тяжело в этот раз дались ей слова. Но она прошептала их с неизменной теплотой в голосе. – Мне кажется, тебе нужно отдохнуть, любовь моя.